Российско-итальянский Форум-диалог по линии гражданских
обществ

Миражи

Григорий Ревзин:

Подруга моей мамы, Карла Соливетти, занималась Гоголем, написала книгу, и как-то, когда я жил у нее в Риме, дала почитать рукопись. Текст начинался с того, что Рим Гоголю, когда он приехал, невероятно напомнил Диканьку. Меня поразила эта мысль, мне Рим очень мало напоминал Диканьку, буквально никакого сходства. На самом деле, мне кажется, что и мерещащееся каждому русскому сходство Венеции и Петербурга сильно преувеличено. Петербург – город одиночества, там можно неделю ходить по городу и никого не увидеть, а кто, скажите, прожил в Венеции хоть три дня и не встретил Глеба Смирнова? Так не бывает.

Но с другой стороны, вот Осип Мандельштам даже в зимних воронежских холмах ухитрился углядеть нечто тосканское:

Где больше неба мне – там я бродить готов,

И ясная тоска меня не отпускает

От молодых еще воронежских холмов

К всечеловеческим, яснеющим в Тоскане,

хотя здесь, мне кажется, отсылка к Макиавелли. Макиавелли, советуя Государю больше охотиться, пишет: «Холмы, долины, равнины, болота и реки в Тоскане имеют сходство с теми, что мы видим в других краях, отчего тот, кто изучил одну местность, быстро осваивается и во всех прочих». Действительно, куда как просто освоиться в Воронеже, зная, как устроена долина Кьянти. Хотя Мандельштам в этот момент, зимой 1937 года, скорее, находится в позиции зверя, чем охотника, но и зверю полезно изучить местность, а уж тем более понимать, как думает охотник.

Мы думаем Италией, видим Италией, ходим по Венеции с картой Петербурга и куда-то всё же выходим, и даже в Диканьке обнаруживаем нечто родственное римскому карнавалу. А почему, собственно, Италия? Если американцу в холмах Невады слышатся вариации Верди, то он, скорее всего, родом из Корлеоне, а так американцы, видимо, иначе воспринимают пейзаж, без вот этих тосканских миражей. Почему же русские зациклены на Италии? В чем дело?

Мне не хочется это признавать, это неприятно, но если мысль пришла в голову и не высказана, это мучает, а я это придумал много лет назад.

Я вообще-то веду к другой общеизвестной цитате Мандельштама, про «пятиглавые московские соборы с их итальянскою и русскою душой». Успенский собор в Кремле построил Аристотель Фьораванти в 1475 году, а Архангельский – в 1505-м Алевиз Новый, а колокольню Ивана Великого – в 1508 году Бон Фрязин. Это общеизвестная история, как и то, что предшествовала этому пришествию итальянцев катастрофа, когда русские мастера практически построили Успенский собор, а он рухнул. Это хрестоматия, но надо понимать, каким чудом это было на рубеже XV и XVI веков. Вот просто представьте себе страну вокруг: деревянные дома, грязь по колено, зимой по рекам идут татары, жгут всё к чертовой матери, по весне опять отстраиваемся… Если добавить к этому стены Кремля и Грановитую палату, построенные ровно тогда же Пьетро Антони Солари, то окажется, что перед нами город, построенный почти одномоментно и так, как рядом никто вообразить себе не мог. Это что-то вроде атомной бомбы.

Есть множество тончайших искусствоведческих исследований о символике Града Небесного в Московском Кремле, о Москве как третьем Риме и втором Иерусалиме, и всё это замечательно. Но помимо всех этих высоких смыслов тут был более практический смысл – это был символ власти. Итальянское стало репрезентацией российской царской власти, а это очень консервативная система. Русские цари потом приглашали разных мастеров – немцев, англичан, – но образ Московского Кремля стал главным атрибутом власти, и что бы русские ни строили – Вологду, Смоленск, Троице-Сергиеву Лавру – они всё время использовали тот же образ: кремлевские стены и соборы за ними. Образ был найден, а то, что град небесный и земной сливались вместе волевым усилием власти, было особенно удачным.

Иван Грозный звал сюда немцев и англичан, ранние Романовы создали свой стиль, но все они варьировали и видоизменяли тот же образ, хотя постепенно теряли его смысл. Конечно, смысл мог потеряться. Но когда возникла потребность изобрести новый образ русской власти, опять победила итальянская линия, и тут уж деваться было некуда.

Петр хотел сначала строить второй Амстердам, но по некоторой иронии судьбы всё равно построил город святого Петра. Образ Российской империи – это Зимний дворец и Дворцовая площадь, Петергоф и Царское Село, Растрелли и Росси. Можно сколько угодно смаковать то, что итальянцы это были обрусевшие, что в работах Растрелли скорее ощутим дух немецкого рококо, чем римского барокко – это всё правда, только в них всё равно неистребим итальянский вкус. Золотой век Российской империи оказался отлит в итальянских формах.

«Что надо было сказать, и что вы сказали, – написал Пушкин Чаадаеву в ответ на его “Философические письма”, – это то, что наше современное общество столь же презренно, сколь глупо... что это отсутствие общественного мнения, это равнодушие ко всякому долгу, справедливости, праву и истине; это циничное презрение ко всему, что не является необходимостью. Надо было прибавить, не в качестве уступки цензуре, но как правду, что правительство всё еще единственный европеец в России... И сколь бы грубо и цинично оно ни было, только от него зависело бы стать во сто крат хуже. Никто не обратил бы на это ни малейшего внимания». К этому стоит добавить, что русское правительство – это такой сборный европеец, что изумляет жителей Европы. В том смысле, что для них европеец – не очень понятное определение: между немцем, французом, итальянцем и англичанином очень мало общего.

Наш европеец в науке, образовании и военном деле был больше немцем, в коммерции и в колониальной политике – англичанином, говорил вообще по-французски, и это всё важнейшие, хотя не бесспорные достижения русской цивилизации. Есть, однако же, еще один навык воспитанного человека – постижение пространства, различение красоты и безобразия, способность увидеть гармонию пейзажа в деревьях и полях – навык цивилизовать физическую сторону бытия. И вот здесь этот наш европеец был итальянцем. Русская власть дважды в своей истории нашла себе образ в Италии, и это слишком сильно, чтобы пройти для нашей культуры бесследно. Близость к Италии, знание ее определяли место в социальной иерархии, здесь включался понятный механизм конкуренции, люди выписывали себе мастеров, ездили, собирали, изучали, – занять достойное место означало в России узнать Италию, а может даже, лучше, и переехать туда. И узнали. Это знание стало чем-то самоочевидным, без него просто нельзя – земля становится цивилизованной настолько, насколько она напоминает Италию.

Тут есть свои издержки. Ходишь по воронежским холмам и видишь Тоскану. Несколько шизофреническая ситуация, честно сказать. Но зато, когда оказываешься в Тоскане, вдруг понимаешь – вот! Вот оно! Вот каким должен быть Воронеж!

Смотрите также:
Иван Мелкумян:

«Меня называли «Наш золотой русский голос»

Иван Мелкумян — известный переводчик-синхронист, достигший высочайших вершин в своей профессии. Сочетая виртуозное владение итальянским языком с мастерством актера и диктора, он уже много лет работает на самом высшем уровне международного общения. В его послужном списке переводы во время встреч глав государств, важнейших переговоров и пресс-конференций. На протяжении долгих лет он постоянно сопровождал Сильвио Берлускони, доверявшего только ему все моменты общения с российскими политиками.
С 1986 года Иван живет и работает в Италии, является членом Международной ассоциации синхронных переводчиков (AIIC). Он стоял у истоков успешных переговоров двух лидеров о создании Российко-итальянского форума-диалога по линии гражданских обществ и неизменно принимает участие почти во всех его проектах.

16 сентября 2015 Иван Мелкумян
Лора Гуэрра:

«Тонино очень хотел возвращаться»

На днях в Москву приезжала Лора Гуэрра, вдова знаменитого итальянского сценариста, писателя и поэта Тонино Гуэрры. Мы встретились с Лорой, чтобы побеседовать о причинах любви Тонино к России, о лучших друзьях и о том, каково было молодой советской гражданке впервые оказаться в Италии.

27 мая 2014 Лора Гуэрра